Пострадавший за веру, нынче заслуженный деятель искусств Украины, награжден орденом Святого князя Владимира II степени “за церковные заслуги”, а его имя внесено в национальную музыкальную энциклопедию. Но мало того! Никто из коллег никогда не видел его скорбящим, гневающимся или спорящим, несмотря на все удары судьбы.

Накануне 30-летия возрождения монашеской жизни в Киево-Печерской Лавре журналисты газеты «Сегодня» пообщались с регентом Митрополичьего лаврского хора Михаилом Семеновичем Литвиненко и другими «голосами монастыря». Информационно-просветительский отдел УПЦ предлагает интервью, опубликованное на сайте segodnya.ua.

Дирижер лаврского хора Михаил Семенович Литвиненко в свои 91 до сих пор посещает все службы в Успенском соборе, выстаивая по два-три часа, строго соблюдает посты и праздники, хотя не является монахом, а живет, как обычный киевлянин. К нам на интервью он спокойно поднялся на хоры Успенского собора (а это как минимум шесть лестничных пролетов), подошел на клирос, сделал два-три профессиональных вздоха и проговорил: “Да, 91 это далеко не 19”. Только мы не поверили. Дыхание — как у подростка, ум ясный, острота мысли потрясающая. Некоторым такое и в 19 лет не снилось. Одет с иголочки, хоть уже вдовец, и до сих пор — гордая осанка.

Цена “интересной” жизни

— Михаил Семенович, у вас такая интересная жизнь — только книги писать! Как вы поступили в духовное училище, потом оказались в ГУЛАГе, откуда чудом вышли живым и снова вернулись в любимую профессию и любимую церковь, стали мировой знаменитостью…

— Вы сказали “интересная жизнь”… Не дай вам Бог пережить хоть каплю такой жизни, какой она была в мое время!..

— Конечно, было невыносимо тяжело, но как в конце 40-х вы смогли поступить в духовную семинарию?

— После 1943 года Сталин на время открыл некоторые монастыри и духовные заведения. Но сначала я все же поступил в КПИ, в 1947-м, однако уже в следующем году оттуда пришлось уйти. Меня вызвали в комитет комсомола: “Ты хочешь стать советским инженером и быть беспартийным? Это недопустимо!” Помню, написал маме: “Если хочешь видеть меня инженером, я окончу институт, а если стать человеком — иду в семинарию”. Мама ответила: “Ты уже взрослый. Решай сам”. Я забрал документы.

Но в семинарии меня вдруг стали уговаривать вернуться в КПИ. Я был возмущен и сказал, что в светский вуз не вернусь. Если меня не примут в Киевскую духовную семинарию (КДС), я буду поступать в другую! Словом, в 1948 году я стал студентом КДС.

Это было удивительное время, у нас были великие — не побоюсь этого слова — преподаватели. Например, Григорий Михайлович Давидовский, чьими педагогами были такие великие композиторы, как Римский-Корсаков и Лядов! Он создал 35 хоровых коллективов, учил нас по своей особой методике хормейстерской работы. Да, я мечтал стать регентом, но на 4-м курсе, когда сдал все выпускные экзамены, меня арестовали…

— За что?

— По статье 54-10 меня обвинили в “антисоветской пропаганде и агитации”. Вменяли в вину отказ вступить в пионеры и комсомол, учебу в семинарии, обвиняли в дружбе с известными церковными регентами, то, что бывал у них в гостях. Но я и не скрывал своего негативного отношения к власти. У меня уже выкристаллизовалось понимание, что основа всей моей жизни и деятельности — православие. Это не просто пустые слова, это мой фундамент. Потому осведомители сделали свое дело…

— Как это происходило? За вами приехал “черный воронок”?

— Нет, меня “культурно” забрали на “Победе” из семинарии (мы тогда учились в помещениях Андреевской церкви). Наше общежитие находилось в цоколе храма. Часа в два ночи меня разбудили, схватив за грудь, стали трясти и орать: “Где оружие?” Я, не понимая ничего, говорю: “Ненормальный! Это же семинария, какое оружие?” — “Поднимайся!” — грубо ответили мне эти нервные люди. Сопротивления с моей стороны не было.

— Вы упомянули осведомителей…

— Я не боялся говорить правду. Что видел, то и говорил. И оказывается, все это, что я говорил, фиксировалось моими так называемыми друзьями. Меня заложил сокурсник по имени Николай, Царство ему Небесное… Мы давно замечали, что он носит с собой какой-то журнал на груди, прямо как святыню. Мы даже пытались его отобрать, но он поднял такой крик, что мы подумали, что он с ума сошел, и отпустили. А он там все записывал, что мы говорили и наши преподаватели, и передавал в органы. Так что органам было каждое мое слово известно.

— Вы простили этому Николаю то, что стучал на вас?

— Да, я всех простил. Да и не он один был такой — там было несколько человек. В общем 6,5 месяца я сидел во внутренней тюрьме КГБ Украины, на Короленко, 33 (нынче Владимирская). Прямо не требовали отказаться от веры, но я все понимал. Говорили: “Ты откажись, и мы тебя выпустим… Ну, может, пять лет тебе влепят, и все”. Я себе думаю: “Говорите, говорите….” Потом — суд. У меня был судья Глущенко и еще пятеро человек. Среди них женщина. Вопросы такие издевательские были: “Откуда взялся?” — “Из Киевской духовной семинарии”. — “А у нас такая есть?” — “Посмотрите в окно, она под Андреевской церковью”. — “Так ты небось и верующий?” — “Верил, верю и буду верить вечно”. Судьи передернулись, как от тока, и вышли на совещание. Но я слышал, как женский голос раздраженно проговорил: “Да ему только пуля поможет, а не ваши 25 лет!” Позже оказалось, что это была моя адвокат.

— Хорошая у вас была защита. Так вас приговорили к смерти?

— Нет. Я получил 25 лет лагерей, 5 лет ссылки и 5 — поражения в правах. Это максимум того, что существовало на тот период в их уставах. А мне было тогда всего 25… Меня перевели в Лукьяновскую тюрьму. Нас было 40 человек в одной комнате, которая от силы квадратов 20. Койки металлические были вмонтированы в бетон. Здесь мне пришлось защищаться физически, ведь я не говорил на языке уголовников и вообще не произнес в жизни ни одного матерного слова. Оттуда меня транспортировал в Унжлаг (от имени реки Унжа).

“Треугольник” смертников

Лагерь находился на стыке Кировской, Костромской и Горьковской областей. Управление лагеря было в Горьковской области. В 13-й отдельный лагерный пункт (ОЛП), который называли “Бермудским треугольником” — он изобиловал болотами, и оттуда редко кто возвращался. Да, это был ОЛП “смертников”, там все были с таким 25-летним “стажем” приговора…

— Были в лагере еще жертвы за веру?

— Да, был один православный священник и один униат. Мы не очень контактировали с ним, но беда заставляет находить что-то общее.

Со мной “считались”: первые 6 месяцев был грузчиком на лесоповале. Заготовляли рудостойки — подпорки для шахт весом от 30 до 100 кг. Зимой мороз под 30, снег по пояс, а под ним — незамерзающая вода болот. А мы в бахилах — это такие были валеночки, сделанные из старой фуфайки, и лапоть из шкуры березовой — и все… А работать нужно было, иначе “пайку” не заработаешь!

— А часто лишали еды?

— Бывало всякое. Только это разве еда? Если бы я вам показал сейчас свой кусок хлеба, вы бы не поняли, что это такое. Некое изделие, черное, как земля. Но на это никто не смотрел, мы глотали, что давали в мисочку дюралевую. Представьте: привозят в котле варево какое-то. Пока не замерзло — хлебай, и никакой ложки не было.

Тем не менее за полгода я подкачался даже — мог шпалы поднимать, они гораздо тяжелее, чем заготовки! Но осенью, помню, мне резко стало плохо, меня перевели в санчасть. Хотя, смешно сказать, там были только перекись водорода и йод.

После санчасти, Бог миловал, я уже не занимался изнурительным трудом, а ремонтировал инструменты (все же учеба в КПИ не прошла даром). Года через полтора моего пребывания пришел указ — заменить 25 на 10 лет, что считалось “детским сроком”.

Именно в лагере я создал свой первый хор. Среди заключенных было много украинцев — такие чудные голоса! А еще грузины, евреи, венгры, поляки — полный интернационал! Конечно, приходилось исполнять разные песни, но это стало отдушиной.

Через время меня перевели в 6-й ОЛП, где было много интеллигенции — артисты, ученые, музыканты. Меня там ждали как дирижера хора, о котором слухи пошли по всей округе. В итоге у нас было 80 участников хора и 40 — симфонического оркестра.

Через время нас решило прослушать руководство лагеря. После исполнения украинских песен начлаг вызывал меня к себе в кабинет. Оказалось, он родом из Украины. Он очень любил самодеятельность и велел мне в течение месяца предоставить тексты всех исполняемых песен, и назвал мою новую должность — начальник цеха по сборке гиревых часов (а я работал тогда наладчиком). С того времени в моем подчинении было 350 человек. Забирал к себе тех, кто не мог физически работать. Мы выступали часто, и даже в местной газете появилось наше фото! Помню, после одного такого концерта ко мне подошел генерал из Москвы и сказал: “Я любитель хоров, особенно мужских хоров, все концерты посещаю, но такого, мне кажется, я никогда не слышал…” И добавил: “Скоро вы будете на свободе”.

“Ты не знаешь, что ждет тебя дома”

Срок вышел в 1955 году, когда прокатилась волна амнистий после смерти Сталина.

Начлаг предложил мне остаться, чтобы через время выдать мне “чистые” документы, мол, “ты ж не знаешь, что ждет тебя дома”. Но я отказался. Потом даже жалел…

— Почему?

— Потому что с моими документами мне сразу же отказали в прописке. А это проблема огромная была. Я жил в Киеве нелегально, пел в Вознесенской церкви на Демеевке, потом в Лавре. Ее наместником был тогда епископ Нестор, мой соученик, сосед по парте, представляете! Но за мной все время следили гэбисты. Епископ Нестор не раз выслушивал угрозы.

Как-то меня забрали со всенощной, завели в подвал и заставили подписать протокол, что покину Киев в течение 24 часов. Вскоре из Киева действительно пришлось уехать — нужно было получить диплом об окончании семинарии, но так как в столицу путь был закрыт, меня благословили поехать в Одесскую семинарию и там получить диплом.

Там, в Одессе, я и познакомился со своей будущей женой Людмилой, которая пела в кафедральном соборе. На третий же день после свадьбы явился оперуполномоченный и велел покинуть город в течение 24 часов.

— Видимо, стандартное требование?

— Да. За 20 лет мы с женой поменяли 14 мест жительства. Всюду слежка, контроль, нигде не прописывали.

В Миргороде мне предложили возглавить самодеятельную капеллу, пообещали квартиру и зарплату. До 1969 года Миргородская капелла получила звание народной, а записи ее хранятся в Фонде радио Украины, потом меня все же “попросили” написать бумагу, что отрекаюсь от “церковной сферы”. Я отказался…

Потом была Полтавская филармония, ансамбль “Веселка”, дослужился до статуса работника Минкультуры. Заочно закончил дирижерское отделение в Харьковском институте культуры. Наконец только в Кременчуге нам удалось получить квартиру. Я тогда руководил войсковым Ансамблем песни и пляски гарнизонного Дома офицеров.

Возвращение в родной Киев

Мы часто гастролировали. В Киеве я обязательно приходил в субботу на службу во Владимирский собор, где встретил своего соученика по семинарии — владыку Варлаама. Он как-то случайно спросил меня, не хотел бы я возглавить хор собора. Я согласился и уехал домой. Через две недели (это уже был 1975 год) получаю телеграмму от митрополита Киевского. Еду в Киев. Меня встречает владыка Варлаам и говорит: “Владыка Филарет приглашает вас на должность регента кафедрального собора”. “Да ведь он меня никогда не видел и не слышал?” — удивился я. “Он знает о вас больше, чем вы думаете. Во встрече нет необходимости. Принимайте хор”. Я тогда ужаснулся. “Все” о себе знаю только я и соответствующие органы”. Но внутри была мысль главная — меня призывает Господь! Так в 1975 году я принял хор Владимирского собора.

— Как вас приняли во Владимирском соборе?

— Певчих о моем назначении даже не предупредили! Их прежнего руководителя отозвали прямо посреди репетиции. Привели меня на клирос и представили как нового регента. Чтобы сгладить неловкость, я пояснил, что нахожусь здесь по благословению митрополита.

Первая репетиция была короткой. Я проверил, как они поют… и перенес репетицию на другое время. Я служил во Владимирском 17,5 лет, до самого момента раскола церкви. Это был тяжелейший, переломный момент в моей жизни. Для меня, как и для многих верующих Украины, митрополит Филарет был личностью особенной, ведь он был архиерей, второй после патриарха — и вдруг “словно бес попутал”. Создание УПЦ КП, объявление себя патриархом Украины и всея Руси, после чего церковь лишила его всех ступеней священства, предала анафеме.

Помню, в 1992 году, на Благовещение, он вызвал меня к себе и спросил: “Вы что, уже не считаете меня предстоятелем?”. — “Вы же сами говорили, что уходите с поста предстоятеля, а мы вам поверили”. — “Запомните, я никуда не уйду!”.

Когда Харьковский собор низложил Филарета, я решил уйти. Последний раз во Владимирском я служил в день Вознесения Господня. Я сообщил, что Богу нужно служить честно и я ухожу. Половина хора ушла со мной.

— Михаил Семенович, после раскола церкви вы ушли из Владимирского собора, отказавшись от участия в службах митрополита Филарета. Вас сразу пригласили в Лавру?

— Нет, сначала Блаженнейший митрополит Владимир благословил нас служить в Афганской церкви, где мы пели почти два года, получая буквально мизерную зарплату. Тогда как митрополит Филарет пытался еще нас вернуть, обещая материальное благополучие… Нас было человек 15, еще 20 человек в общей сложности присоединилось к нам. Потом Блаженнейший благословил нас перевести в Крестовоздвиженскую церковь, а после реставрации – в Трапезный храм Лавры, где мы пели до возобновления работы Успенского собора.

— Вы пели на руинах Успенского собора?

— Да, конечно. Это были богослужения на улице… Хористы мои стояли просто на камнях и пели. А когда открыли Успенский, мы с удовольствием перешли на его хоры. Это была большая радость и благословение Божье.

— Какое ваше любимое место в Лавре?

— С Лаврой у меня общение было еще до поступления в семинарию в конце 40-х. Еще будучи студентом института, я по возможности каждое воскресенье прибегал сюда на службу. А когда поступил в семинарию, лаврский регент — отец Феодосий, частенько меня приглашал в свободные от учебы дни. И я приходил, и пел в лаврском хоре.

— А кто вас принимал в Лавре?

— До владыки Павла поменялось много наместников. Меня принимал владыка Алипий, потом его сменил Ионафан, потом Питирим…

— Какие у вас были отношения с монашествующими? Или хор сам по себе, а монахи — сами по себе?

— Конечно, мы контактировали, даже дружили. Блаженнейший Владимир был человеком универсальным в этих вопросах, учил людей уважать и ценить друг друга.

— Вы служили в храме с женой. Она была с вами в хоре все время?

— Безусловно, я был только регентом, а она — вокалистом.

— Насколько изменилась Лавра с тех пор, как вы пришли сюда служить с хором?

— Лавра похорошела! С приходом владыки Павла Лавра изменилась физически и обновленными постройками своими так себя украсила, что где же еще, в каком кусочке Земли можно найти такую красоту? Поражаюсь, как владыка все это восстановил, все помещения освободил и отреставрировал. Да и насельников стало намного больше! Их же было, когда я пришел, совсем немного, а теперь 200!

Но вот в отношении внутреннего лаврского духа я робко скажу, что еще надо трудиться. Конечно, сложно сравнить нынешнюю жизнь с прежней, но я бы пожелал братии усилить, обновить дух святости. Конечно, это процесс, а элемент усиления духа святости — всегда таинство. Я прожил большую трудную жизнь и знаю, как это непросто. Позволяю себе такие суждения, как какой-то судья, потому что считал себя всегда исповедником и возможным исполнителем принципа православия. Но я верю, что Бог управит. В человеке есть и позитив, и негатив. Верю, что позитив победит. Одно могу точно сказать — такой красавицей, какой сделал ее владыка Павел за эти годы, Лавра не была 100 лет!

— Отец Геронтий, сложно быть преемником Михаила Семеновича и руководить митрополичьим хором?

— Конечно, сложно. Я ведь был регентом монашеского хора, а это хор профессиональный. Митрополичий хор исполняет произведения церковных композиторов, а монашеский — поет старинным лаврским распевом. У митрополичьего хора тоже есть распевы Лавры, но в меньшей степени. Чтобы руководить таким хором, мне пришлось выучить весь годовой круг церковных песнопений, которые этот хор исполняет. За одну службу исполняется до 12 произведений. Нужно было выучить целый шкаф нот! Я знаю наизусть каждое из произведений, но первое время было сложно.

— Руководить монашеским хором сложнее, чем хором мирян?

— Мирянин — это мирянин, а монах — это монах. Все, что нас объединяет — это Господь, наша вера и наше пение в Лавре.

— Это исторически сложилось, что в Лавре поет несколько хоров в воскресную службу?

— В Лавре всегда был монашеский хор. Он делился на правый и левый клирос, и сейчас эта традиция поддерживается. Также в Лавре был хор митрополичий, певческая школа и корпус для митрополичьих клирошан, где они жили и обучались. Митрополичий хор пел на службах в Успенском соборе. Также существовал митрополичий хор Софийского собора. Когда его сделали музеем  — митрополичьи службы были во Владимирском соборе.

— Регентство — это ваша мечта?

— Это мое послушание. У монахов вообще не особо спрашивают, что они хотят. Наместник тебя благословляет — и ты исполняешь. Но я с раннего детства любил церковный хор, с 7 лет пел на клиросе, так что в этом смысле моя мечта сбылась.

Вокалист: “И в США скучала по Лавре!”

Киевлянка, профессиональный вокалист Наталья Михайлова уже более 30 лет — один из ведущих голосов митрополичьего хора. Она была среди тех, кто ушел вместе с Михаилом Литвиненко после раскола церкви, и осталась в коллективе после его ухода на пенсию.

— Наталья Владиславовна, как получилось, что вы, профессиональный музыкант, стали петь именно в церковном хоре?

— Получилось случайно. Мои коллеги-певцы тогда, в далеком 1984 году, пели в митрополичьем хоре Владимирского собора у Михаила Семеновича и как-то спросили: “Хочешь с нами петь?” Я и пошла.

— То есть можно было спокойно служить, власти не запрещали?

— Скажем так, власти это не поощряли. Могли с работы погнать, если узнают, что в храм ходишь, да еще и поешь. Поэтому если у нас какие-то открытые службы были, то наши женщины надевали парики и очки, чтобы никто не узнал.

— И несмотря на риск вы пели?

— Да, но вначале это был чисто профессиональный интерес. Такое обилие прекрасной хоровой музыки мало где и исполнить сможешь! Тут Бортнянский, Чайковский, Ведель, Чесноков… Такой музыки я, честно говоря, не ожидала.

— Ваши родители верующие?

— Нет, но мой дядя был старообрядцем. Он понемножечку нам что-то да рассказывал. Крестили меня тайком. Когда во Владимирском пела, он меня даже экзаменовал: “Вот это вы поете? А это?” Тогда многое сошлось воедино. Мы как раз прошли курс в консерватории под названием “научный атеизм”. И наш преподаватель так рассказывал о православии, что мы просто влюбились в эту веру! Он рассказывал об устройстве храма, о разных святых, как пришло христианство на Русь. Гораздо позже я узнала, что он принял постриг.

  — Вот это я понимаю — атеизм!!

— Я, конечно, поначалу ничего не понимала, пела “с листа”, что ставили, а потом подходила к Михаилу Семеновичу и спрашивала: “А что это такое мы сейчас пели?” Ни о каком церковном уставе речи быть не могло. “Вы еще много услышите такого, что вам понравится…” — говорил регент. Действительно, он очень скрупулезно отбирал репертуар и так умел найти подход, что мы на службу просто летели. Я даже после родов три недели только дома провела и пришла снова в хор. А когда случился Чернобыль, многие выехали, нас осталось мало, но репертуар от этого не пострадал. Была такая подпитка Божественная!

Потом случился раскол церкви. Все это на глазах у нас происходило. До сих пор перед глазами эти вырезанные автогеном двери… Мы ушли за Михаилом Литвиненко, который не хотел участвовать в богослужениях раскольников. Хотя понимали, что уходим в никуда… Думали, что скоро вернемся, но вот уже 25 лет мы здесь! Теперь я думаю, что это и хорошо. В Лавре какое-то особое состояние души.

— Когда вы пришли, Успенский собор еще был в руинах. Что запомнилось?

— Да, от него оставалась только правая часть, под ней можно было даже от сквозняка спрятаться. Можно сказать, в Лавре мы начали с руин. В Трапезном мы пели справа от иконостаса, а наверху, где нынче хоры, просто была задрапированная арка. Вообще Трапезный тоже был в плохом состоянии. Это же был музей, по центру стоял маятник Фуко, который потом, благо, убрали. Но именно в этих трудностях у нас был прекрасный коллектив, хотя и мало нас совсем — по три человека на партию (партий в среднем пять. — Авт.) Именно здесь, в Трапезном, мы сделали свою первую запись.

— Пластинку?

— Нет, на кассеты в 44 минуты. Но качество – отличное!! А пластинку записывали в Покровском монастыре, в 1986 году, в самом большом храме. Нас писала знаменитая тогда фирма “Мелодия”. Потом еще в Кирилловской церкви записывали… Это было какое-то потрясающее время. Мы много ездили, гастролировали в Финляндии, Германии и пр. Вообще мир посмотрели — это прекрасно. Но я даже в Калифорнии скучала по Лавре. Скучала настолько, что даже стих написала! Он прямо вылился из меня целиком и сразу, словно кто-то внутри меня написал, а мне осталось это только зафиксировать. Чтобы не забыть, я взяла первое, что попалось под руку – коробку из-под чая, разорвала, и на ней записала текст.

Когда Михаил Семенович ушел на пенсию, часть людей снова ушла, начался разброд. Потому, когда наш хор возглавил отец Геронтий, мы облегченнно вздохнули.

— Помните первую службу в Успенском, после открытия? Ваши ощущения?

— Росписей, конечно, никаких не было, храм просто побелили. Здесь лежали доски и было очень холодно. Но я люблю тут петь, здесь звучание более объемное! На открытии была хорошая служба, богатая. Служил покойный Блаженнейший Владимир. Вообще, теперь я понимаю, что Господь ведет! Я даже подумать не могла в 1984 году, что так надолго застряну в митрополичьем хоре, который с тех пор никогда не меняла. Даже когда уходим в отпуск, я под конец уже изнываю. Состав сейчас очень хороший, а прежде всякие приходили… Тут без веры в Бога не обойдешься. Я смотрю, как меняются люди, которые приходят сюда. Они проникаются, обновляются духовно.

— Еще бы! Петь псалмы по три часа дважды в неделю! Партии очень сложные. Как удается соединять пение и молитву?

— В этом специфика церковного хора. Почему профессиональные хоры не могут спеть 115-й концерт Бортнянского так красиво, как церковные? Потому что это таинство, это озвучивание псалмов многоголосием! Все происходит необыкновенно и необъяснимо. Это пение в особом состоянии души. Михаил Семенович на репетициях всегда делал для нас “пометочки”: “Здесь спойте, как хор деток”, “Тут поплачьте”… Так мы “рисуем картину” произведения. И важно знать библейскую историю, чтобы понимать, о чем ты поешь. Без этого никуда.

Просмотров: 1835